Дикое золото - Страница 46

– Заинтересовались моим курьезом? – неслышно подошел сзади Аргамаков. – Это, изволите ли видеть, память о прекрасной Вене. Был я там этой весною, и в Пратере разговорился с любопытнейшим типусом. Совсем юнец, тощий, голодный, а глаза горят этаким, знаете ли, фанатичным огоньком. Приехал поступать в Академию художеств, да провалился, однако не потерял напора. Глазищи так и сверкают внутренним огнем, я, твердит, еще многого добьюсь… Звать Адольфом, а фамилия… Шилькер, Шильдер… – он присмотрелся к подписи внизу одной из акварелей. – Ага, Шиккельгрубер…

– Скорее уж Шикльгрубер, – поправил Бестужев. – «Е» в данном случае не произносится, я владею немецким…

– Какая разница? Шикльгрубер… Вот только мне представляется, хотя я и не специалист в живописи, что художником ему не быть. Не хватает чего-то, а?

– Вы совершенно правы, – сказал Бестужев. – Этаким холодком веет. Но вот архитектор из него, быть может, и неплохой получится. Я в юнкерском имел высший балл по черчению, немного в этом понимаю.

– Архитектором-то он как раз быть не хотел, – фыркнул Аргамаков. – В художники метил. Ну, я и купил у него акварельки, не из особого интереса, а скорее благотворительности ради – вьюнош был голоден, как подтощалая бездомная кошка. Архитектор, говорите? Хм, забавно получится, если из него выйдет второй Кваренги или там Росси. Войдет в славу, а акварельки-то – вот они… Ну, поживем – увидим, неизвестно, что нам сулит грядущий двадцатый век, каковой и не наступил еще…

– То есть как? – немного удивился Бестужев. – По-моему, давно…

– Это у Викентия Сергеевича такой пунктик, – с усмешкой пояснил Ларионов. – Насчет правильного счета столетий.

– Я бы это пунктиком не назвал, полковник, – явственно обиделся Аргамаков. – Это и не пунктик вовсе, а логичное научное объяснение. Видите ли, Алексей Воинович, я убежден, что столетие не стоит мерить чисто арифметическими мерками и считать начало такового с календарным началом нового века. Разве девятнадцатое столетие наступило в восемьсот первом? Позвольте усомниться. Наполеоновские войны – сие, на мой взгляд, не более чем затянувшееся продолжение и завершение века восемнадцатого. Ибо вершили эти кампании люди, во всем воспитанные восемнадцатым столетием, выросшие и сформировавшиеся интеллектуально именно в нем… понимаете?

– Кажется, понимаю, – серьезно сказал Бестужев. – Вы предлагаете отсчитывать начало века не от календарной даты, а от масштабных изменений в сознании людей, в устроении государств, раскладе европейской политики…

– Именно-о! – Аргамаков торжествующе прицелился в него указательным пальцем. – Алексей Воинович, вы меня, право слово, очаровали! Моментально поняли суть проблемы! Не то что насмешник Василий Львович! Собственно, если разобраться, мы до сих пор живем в девятнадцатом столетии. Династические системы, политика, войны, дипломатия, общественные учреждения, искусство – все это и до сих пор является лишь механическим продолжением столетия де-вят-над-ца-того!

– Так-так-так… – с интересом сказал Бестужев. – А начало подлинного девятнадцатого столетия вы, как я понимаю, отсчитываете от восемьсот пятнадцатого? От Венского конгресса?

– Совершенно справедливо!

– Но позвольте, развитие технического прогресса… – нерешительно вставил Рокицкий.

– А! – махнул рукой Аргамаков. – Все опять-таки берет начало в девятнадцатом столетии – пароходы и паровозы, телефон и телеграф, автомобили… Вот разве что аэропланы в эту хронологию не вписываются, но исключения лишь подтверждают правило…

– Очень интересно, знаете ли, – серьезно сказал Бестужев. – Значит, подлинный двадцатый век, по вашей гипотезе, должен начаться лишь в девятьсот пятнадцатом? Интересно, что в этом году такого должно случиться, резко меняющее течение жизни и заставляющее говорить о начале нового столетия…

– Ну, это вовсе не обязательно должен быть девятьсот пятнадцатый, год в год, день в день… Главное, вы уловили суть. Если взять…

– Простите, Викентий Сергеевич, – решительно прервал Бестужев. – Все это крайне интересно, и ваши теории, и студент этот ваш с фанатичным огнем в глазах… Но служебные обязанности…

– Как хотите, – с неудовольствием сказал Аргамаков и, на сей раз не обращая ни малейшего внимания на деликатное покряхтыванье Ларионова, наполнил рюмки. – Прошу-с! Давайте без тостов, речь пойдет о печальном… Алексей Воинович, мне, право же, неловко и больно, но вы ведь наверняка предпочитаете суровую действительность убаюкивающей лжи… С вашим Струмилиным все обстояло неприглядно… и чертовски банально. Повод для несомненного самоубийства был весомый и лежал на поверхности… – он нервно налил себе одному и выпил одним махом. – Вскрытие делал доктор Галковский, военный врач с большим опытом… Во-от такая гуммочка была у вашего Струмилина в головном мозге, классическая гумма вульгарис последней стадии сифилиса… Выпейте, а, ротмистр? У вас лицо помертвевшее…

– Пожалуй, – мертвым голосом сказал Бестужев, глядя в пол, на крашеные доски. Проглотил коньяк как лекарство, бездумно, механически. – Бессмысленно спрашивать, не ошибся ли ваш доктор?

– Бессмысленно, батенька, – легонько похлопал его по колену Ларионов. – Как мне объяснили, сифилитическая гумма на поздней стадии развития – это такой недвусмысленный знак, какой опытный врач ни с чем иным не спутает… У него должны были быть дикие головные боли, расстройство внимания и утрата способности к толковой работе… Я ведь говорил вам, что Струмилин, собственно, и не работал вовсе. Так, проглядывал бумаги, нехотя беседовал с разными людьми, видно было, что делает он это через силу, что с ним неладно что-то… У меня с самого начала были недоумения, лишь потом все разъяснилось…